§ 7. Рим и Греция – причины отличий

§ 7. Рим и Греция – причины отличий

Словом, к фактической власти, несмотря на номинальные её основания (источником власти считался народ Рима), допускались далеко не все. Это обусловлено действием многих факторов, часть из которых ещё и через два тысячелетия даже не осознана нами. Но, несомненно, одним из важнейших является всё то же пространство, все те же площади завоёванных территорий. При отсутствии средств массовой коммуникации именно географическое пространство обусловливает информационную насыщенность городской жизни. В свою очередь, только превышение некоторого порога плотности делает информацию, во-первых, доступной, во-вторых, достаточно мифологизированнной, чтобы политизировать собою самые широкие слои населения. Поэтому там, где интенсивность информационных потоков снижена, на участие в политической жизни способны претендовать лишь немногие. В свою очередь, плотность информационного поля во многом, если не сказать полностью зависит от уровня деловой активности социума, ибо только разделение труда, диверсификация хозяйственных связей порождает события и разнообразит их содержание; событиям же свойственно порождать слухи. Разреженность полисного пространства, однородность его хозяйства закономерно снижают и уровень событийности, и плотность информационного потока, и – как следствие – степень политизации населения. А значит, и претензии последнего на политическую власть.

Поэтому ясно, что в ориентированном на земледелие полисе уровень этих претензий никогда не достигнет того «градуса», до которого её поднимает сконцентрированное в узких городских границах ремесленное производство и портовая активность. Отличия в государственном устройстве Спарты и Афин далеко не в последнюю очередь обусловлены именно этим обстоятельством.

Рим, как и Спарта, прежде всего аграрное государство. Успехи античной науки, развитой, в частности, и этим городом, почти не повлияли на способ производства римских ремесленных мастерских, орудия труда оставались практически неизменными в течение нескольких сотен лет. Это видно даже на примере такого массового производства, как чеканка монеты; её техника, как кажется, не претерпела никаких изменений, клещи, молот, наковальня – вот, как кажется, и весь инструментарий монетного двора. Создавать сложные и дорогие машины хозяева мастерских считали невыгодным делом; рабы, разумеется, тоже не были заинтересованы в увеличении производительности труда и не хотели осваивать никакую новую технику, часто даже ломали её. Попытки владельцев заставить рабов трудиться интенсивнее встречали естественное не только для них, но свойственное и свободнорождённым сопротивление, приводили к многочисленным восстаниям, в которых участвовали не только они, но и крестьяне и ремесленники.

Словом, ремесленное производство – слабое его место («стартовавшие» практически одновременно с Римом, города Великой Греции, отставая в общей милитаризации своей жизни, намного превосходят его в экономическом развитии), и это обстоятельство ещё сыграет свою роль, ибо в конечном счёте именно оно послужило одной из основных причин упадка великого города. Нам ещё придётся говорить (гл. 9) о том, что этот фактор, кроме недостаточных темпов развития производительных сил государства, обусловил и сравнительно слабую степень взаимозависимости его граждан друг от друга, низкую плотность и интенсивность социальных контактов. Впрочем, последнее вполне закономерно, ибо одно является прямым и вполне закономерным следствием другого. Добавим сюда ещё и то обстоятельство, что, кроме интенсивности общественных контактов, немаловажную (если не сказать решающую) роль играет разнообразие хозяйственных связей; между тем недостаточный уровень разделения труда замедляет их диверсификацию. Поэтому ожидать, что степень политизации населения остающегося аграрным полиса будет такой же, как в крупном портовом городе, ориентирующемся на международную торговлю и к тому же сравнительно насыщенном ремесленным производством, не следует.

Степень политизации Рима ещё будет возрастать и в этом отношении он намного превзойдёт любой другой город, не исключая даже и Афины. Кстати, младший Гракх, который ставил одной из своих задач сокрушить всемогущий римский Сенат и требовал передать всю полноту власти народному собранию в лице избираемого им народного трибуна, видел идеал государственного политического устройства именно в Афинах времён Перикла. Но всё это будет значительно позднее, когда государственная власть уже консолидируется и окрепнут традиции аристократической республики.

Второй фактор – это состав населения. В Риме значительную его часть составляют переселенцы, люди, выведенные им из завоёванных когда-то земель, и, следовательно, не слишком преданные ни ценностям римской общины, ни римским властям. Бывшие враги, немало досадившие Риму своими набегами (собственная агрессия, как правило, облекается в форму справедливого отмщения), они ещё долго будут вызывать насторожённость и природных римлян, и даже тех, кто уже несколько поколений назад ассимилировался им, воспринял его дух, его культуру, проникся мистикой этого города. В греческих полисах их аналог – это рабы и вольноотпущенники (отчасти метеки), и по вполне понятным причинам, на первых порах, они практически полностью исключены из всей политической жизни Рима, как вне политической жизни греческих полисов оставались перечисленные категории их обитателей. Поэтому не только там, в вынесенных далеко за пределы столичных стен колониях, между полноправными римскими гражданами и чужеплеменниками, но и здесь, в самом сердце города, между потомками последних и высокомерными римскими патрициями лежит пусть и не столь глубокая, как в Афинах, но всё же до поры непреодолимая пропасть. Да, в отличие от греческих городов, молодой Рим не порабощает своих пленных; он признает за ними известные права, иногда даже присваивает какие-то дополнительные, но все равно сохраняется отчуждение, иногда насторожённость, даже враждебность. Последнее же обстоятельство и служит основанием для ограничения прав этого контингента на участие в управлении полисом. Таким образом, не одни только классовые предрассудки исключают из политической жизни городской плебс – не последнюю роль играет исторический «шлейф», что долгое время тянется за ним. Мы ведь помним, что в социуме того времени центральное место в политической жизни получает тот, кто занимает ключевые позиции в едином военном строю государства, а этот «шлейф» не позволяет доверить плебеям решающий пункт сражения, другими словами, вручить судьбу самого города.

Заметим и другое. Этническая неоднородность, включение в состав городского населения явно враждебных ему масс, которые поклоняются иным богам, выполняют иные обряды, соблюдают иные традиции, затрудняют, больше того, до времени делают решительно невозможной для Рима ту степень мобилизации его внутреннего потенциала, которая выделит из общего ряда греческих городов Афины. Это и понятно, формирование единой системы ценностей, единой морали, единой психологии города там, где не преодолена этническая разобщённость, весьма затруднительное дело. Ему не дано поставить себе на службу нравственную составляющую того незримого микрокосма, в котором растворено существование всех его граждан. Между тем предельное расширение демократических начал государственного устройства и мобилизация внутреннего потенциала индивида – это две взаимосвязанные и в значительной мере обусловливающие друг друга вещи, и все, стоящее на пути этих процессов, обязано уничтожаться (вспомним судьбу Сократа). Предельное развитие обеих тенденций совершенно немыслимо там, где не сформирована единая культура. Риму же недоступна та степень этнического единства свободнорождённых, которая отличает Афины (речь, конечно же, идёт только о них, а не обо всём населении вообще), а значит, о единой культуре долгое время говорить не приходится. Вследствие этого он не знает того удивительного гражданского духа, который впервые пробуждается именно в Греции, вернее сказать, той степени экзальтации этого духа. Словом, нет ничего удивительного в том, что Рим не знает той степени демократизации, которая отличает Афины. Нет ничего удивительного и в том, что он явно проигрывает Греции в темпах всеобщей тотальной мобилизации своих ресурсов, и, может быть, именно это – не последней важности – обстоятельство обусловливает тот факт, что он будет собираться с силами более трехсот лет.

Ещё раз подчеркнём: дело, конечно же, не в этнической однородности, как таковой, а в единстве духа; иной цвет кожи, иной разрез глаз – не препятствие к тому, чтобы быть принятым в общину, а вот различие исповеданий служит непреодолимым барьером. Однако единство государственной веры легче всего достигается среди носителей одного и того же языка, одной и той же культуры, словом, там, где с самого детства впитываются одни и те же общественные ценности. Община же, скроенная из разноцветных этнических лоскутов, не обладает монолитным сознанием, и это мешает до конца использовать весь скрытый в ней ресурс.

Но как бы то ни было, и в Риме фактическим источником власти становится сословие, на которое (как в греческом полисе на касту гоплитов) падает основная тяжесть военного бремени. В самом деле, высшее сословие города обязывается к формированию 98 центурий полновооруженных воинов, в то время как все остальные поставляют в строй лишь 95, и это – при том что численность первого значительно меньше суммы остальных. Правда, впоследствии окажется, что численность центурий, формируемых разными слоями населения, имеет свойство варьировать в довольно широких пределах, но это будет позднее, когда масштабы военной экспансии существенно возрастут. Впрочем, роль в обеспечении побед и доля в общей численности войсковых формирований – это не всегда одно и то же.