Самый распространенный признак — тревога

Самый распространенный признак — тревога

Невротическая тенденция, которая до определенной сте­пени существует у каждого из нас, это тревога. Это форма страха, но не такого острого, как настоящий страх; это страх притупленный, рассеянный, ускользающее ощущение не­уверенности или небезопасности. Предположим, вы гуляе­те в парке и, повернув за угол, неожиданно видите льва, настоящего живого льва, который преграждает вам путь. Если лев не в клетке, вы, конечно, по-настоящему испуга­етесь. Да и кто бы на вашем месте не испугался? Но если он в клетке в зоопарке и вы будете неспокойны, подумаете о том, достаточно ли прочна клетка и что произойдет, если лев вырвется на свободу, — вот в этом случае вы испытаете тревогу.

Тревога — это страх, в чем-то отъединенный от реально­сти; она похожа на невысокую температуру. С такой темпе­ратурой вы можете ходить на работу, можете забывать о ней; но эта слегка повышенная температура предраспола­гает вас к более острым и несоответствующим реакциям, чем в обычном опыте. Точно так же тревога делает нас склон­ными к крайним реакциям. Это хронический предупреди­тельный страх, который подчеркивает и преувеличивает возможные опасности любой ситуации. Тревога заставляет нас испытывать элементы опасности там, где никакой опас­ности не существует или она крайне мала, как в случае со львом в клетке. Такая тревога — главный признак нашего ощущения небезопасности.

Как возникает такая тревога? На этот счет существует множество теорий, и среди них есть весьма любопытные. Например, известный психолог Отто Ранк утверждал, что сам по себе факт рождения достаточен, чтобы заставить любого человека испытывать тревогу. Ранк разработал тео­рию, известную под названием теории родовой травмы. Если свести ее к самым основам, теория утверждает: все мы в чре­ве матери, где все наши потребности удовлетворяются сами собой, чувствуем себя так комфортно, что бесцеремонное выбрасывание в холодный враждебный мир становится силь­нейшим травматическим переживанием, шоком, от которо­го мы никогда так и не оправляемся. Своим первым же зву­ком — протестующим криком — мы говорим миру, что ду­маем о нем. Впоследствии мы не стремимся буквально об­ратно в чрево, но пытаемся смягчить или устранить трево­гу, вызванную рождением. Согласно этой теории, тревога абсолютно универсальна. Ни один человек не может пол­ностью ее устранить.

Альфред Адлер, другой знаменитый психолог, который был современником Фрейда и одно время даже работал с ним, предположил, что определенное количество тревоги неизбежно просто потому, что мы рождаемся беспомощ­ными. Мы с самого начала зависимы, не способны ничего сами для себя сделать. Первые свои годы мы проводим в мире гигантов, которые смотрят на нас сверху вниз и быва­ют иногда добры, а иногда нет и далеко не всегда нас пони­мают. Требуется несколько лет, чтобы дорасти до того, что­бы иметь возможность ухватиться за дверную ручку, и тут мы обнаруживаем, что нам не хватает сил, чтобы эту ручку повернуть и открыть дверь. Первые годы полны разочаровы­вающих переживаний, и эти переживания заставляют нас всю жизнь испытывать тревогу и опасения. В зависимости от того, как с нами обращались в эти первые годы, тревога усиливается или ослабевает, так что степень ее проявления у каждого человека разная. Но, согласно теории Адлера, тре­вога до определенной степени неизбежна у любого человека.

Зигмунд Фрейд разработал более сложную теорию, ос­нованную на уже знакомом нам предположении о том, что все мы представители царства животных и, по существу, рождается маленький зверек, комок физических потребно­стей и желаний. Эти фундаментальные животные потреб­ности и желания Фрейд собрал вместе как часть личности человека и назвал «ид». Первоначально, согласно описа­нию Фрейда, эти настоятельные неотложные физические желания, это кипящее «ид» доминирует в жизни маленько­го человека. Но на протяжении первых лет жизни ребенок обнаруживает, что он в мире не один и что он не живет в джунглях. Он живет в сложном мире, он окружен другими людьми, которые старше его и дальше отошли от животной стадии, они более цивилизованны, более очеловечены и тре­буют, чтобы и он становился цивилизованным. Они прика­зывают делать одно и воздерживаться от другого, и ребенок чувствует, что должен выполнять их требования, чтобы по- прежнему удовлетворялись его желания.

Так каждый из нас вступает в цивилизованное челове­ческое общество. Мы идентифицируем себя с этими стар­шими членами общества, которые обладают над нами вла­стью, и развиваем совесть, принимая их правила, так что даже если их нет рядом, чтобы сказать, как нужно вести себя, мы говорим это себе сами. Мы сами начинаем конт­ролировать свои желания, управлять «ид» внутри нас. Эту совесть Фрейд назвал суперэго.

Таким образом, суперэго до определенной степени кон­тролирует «ид», но никогда не устраняет эти кипящие жи­вотные силы. И поэтому в каждом из нас продолжается конфликт этих двух начал, конфликт сил «ид» и сил супе­рэго. Эта продолжающаяся всю жизнь битва поднимает об­лака пьши, и эта пыль и есть тревога. В битве всегда суще­ствует угроза, что один из противников победит, что одна сторона одолеет другую — либо суперэго лишит нас удов­летворения наших глубочайших желаний, либо «ид» пове­дет нас в направлении, которое вызовет у нас чувство вины: мы ведь в первые годы жизни узнали, что желания «ид» по большей части неприемлемы для человеческого общества, в котором мы живем.

Таким образом, согласно Фрейду, мы также не можем избежать ранних опытов, порождающих тревогу.

Многие обычные детские переживания способны обо­стрить эту начальную тревогу. Своего рода комплекс враж­дебность—вина—тревога — знакомый компонент годов ро­ста. Мы любим родителей, но, когда они что-нибудь нам не разрешают, мы на них сердимся, испытываем враждеб­ность к ним и можем даже открыто ее проявить. И тогда, продолжая любить родителей или опасаясь потерять их любовь, мы испытываем волну чувства вины, что в свою очередь вызывает в нас потребность в наказании, чтобы снять эту вину, и мы переживаем страх наказания. Роди­тели могут давить на нас, но даже если они этого не дела­ют, сама жизнь и наш рост ставят нас в ситуации напря­жения, например в школе или с друзьями. Нас постоянно выталкивают из безопасного и удобного, потому что зна­комого, нынешнего этапа роста на следующий, на котором нам предстоит встречаться с новыми людьми и ситуациями, принимать решения, брать на себя все увеличивающуюся ответственность.

Есть еще многочисленные жизненные случайности: ре­бенка закрыли в шкафу, он потерялся в супермаркете, встре­тился с рычащей собакой. Мы видим, как другие испыты­вают боль, видим, как заболевает кто-то из родителей или друзей, кто-нибудь из членов семьи может умереть. Все эти переживания оставляют шрамы в виде склонности к стра­ху, тревоге.

Удивительно, что наша тревога не так уж сильна. Жизнь полна опасностей и случайностей. И мы узнаем об этом в таком юном возрасте, когда еще не можем этим опаснос­тям противостоять или относиться к ним философски.

Одна из причин того, что тревога не подавляет нас, за­ключается в том, что мы научились с ней справляться. Мы объединяемся в различные социальные группы, организо­ванные или возникшие по географической случайности; мы идентифицируем себя с членами группы и чувствуем, как расширяется наше индивидуальное эго в такой группе. Мы пользуемся защитой группы; что бы ни случилось, мы не будем противостоять опасности в одиночку. Такой группой служит семья; таковы подростковые банды, загородные клу­бы^[30], соседи, нация. Группы бывают любых размеров и спо­собны удовлетворить любые потребности.

Мы также ослабляем тревогу, собирая вокруг себя не людей, а имущество: богатство, успех, статус — все это укрепляет нас и позволяет меньше опасаться безымянной уг­розы катастрофы. Гораздо реже — и для этого нужны осо­бые данные — избавление от тревоги достигается в творче­стве. Для художника создание произведения искусства — это катарсис, освобождение в приемлемой форме искусст­ва, и такое освобождение способно, по крайней мере на время, рассеять тревогу. В таком освобождении от тревоги может участвовать не только сам художник, но и все мы, когда видим картину или игру на сцене, или слышим сим­фонию, или читаем роман или стихотворение. Наши эсте­тические реакции — это избавление от нашей собственной тревоги. Отчасти величие греческих трагедий и трагедий Шекспира заключается в том, что они способны заставить нас ощутить катарсис, душевное освобождение.

И наконец, мы все смягчаем тревогу в поисках любви. То, как мы привносим в любовь свою тревогу и как нам удается или не удается использовать любовь для смягчения тревоги — все это подробней будет рассмотрено ниже.